По путику

Памяти Михаила Барановского.

«Что-то есть!» - Максим обрадовано ускорил шаг, заметив в просветах между заснеженными еловыми лапами, там, где стоял капкан, какую-то рыжину. Однако, подойдя ближе и рассмотрев болтающуюся на тросике добычу, разочарованно сплюнул: «Еще одна сойка».

Эти вездесущие любопытные птицы с очаровательной внешностью - голубые, с черными и белыми пестринами перышки надкрыльев, дымчатая розовая голова - и скандальным голосом базарной торговки становились трофеем капканщиков гораздо чаще, чем куницы.

Хотя соек тоже понять можно: голодно зимой в лесу. А без еды еще и холодно. Вот и приходится шнырять меж деревьями, прочесывать местность в поисках съестного. Естественно, кусок мяса, пусть  мерзлого и неприятно пахнущего, свисающий над таким удобным местом для посадки, как тарелочка капкана, был очень привлекательным для птицы с пустым желудком. К несчастью для сойки, а иногда и для дятла, эта привлекательность часто оказывалась смертельной.

Сняв лыжи и оставив их на путике, Максим, подойдя к капкану, не снимая рукавиц, сжал пружину и, раздвинув дуги, освободил незадачливую птаху, невесомая тушка которой на 20-градусном морозе стала словно деревянной. Привязав ее в качестве дополнительной приманки к уже имевшемуся куску мяса, Максим снова насторожил капкан и насадил его пружиной на заостренный конец прибитого к толстой ели стволика сухостойной сосны метра четыре длиной. Длинная часть его опиралась на землю, а короткая находилась в полутора метрах над снегом с таким расчетом, чтобы заинтересовавшаяся запахом приманки куница, взбежав по слеге и пытаясь дотянуться до мяса, попала в капкан и, повиснув на тросике, не могла достать ни до земли, ни до ствола ели.

«Вот же чертова сойка! – с досадой подумал Максим. – Теперь след останется, еще один капкан могут снять!»

В этом сезоне украли уже шесть. В былые времена в Сибири любителя шакалить по чужому путику – лыжне с расставленными вдоль нее капканами - привязывали к стволу дерева и оставляли замерзать или могли просто пристрелить. Но то - Сибирь! «Закон – тайга, прокурор – медведь. Не кради!» Здесь же снять чужой капкан и присвоить добычу было обычным делом, из-за чего приходилось идти на всевозможные ухищрения: тщательно маскировать место установки, стараясь подгадать под чернотроп, при проверке, не приближаясь, проезжать мимо, осматривая ловушку со стороны, путать следы, подобно зайцу, делать скидки и сметки. Однако не всегда это помогало. То лайка или гончая, а именно с ними в основном сейчас проводятся охоты, обнаружат капкан и выдадут его своему хозяину, то охотник, бегущий на перехват зверя, наткнется на него, то лесники, отводя делянку под вырубку и обнаружив ловушку, не преминут воспользоваться чужой удачей. От всех ждешь только плохого.

Чтобы хоть как-то скрыть следы, Максим возвращался на накатанную путиковую лыжню, ступая в свои отпечатки, сбивая на них снежную навись с ближайших елей и сосенок, свалил на тропу несколько сухих елочек. «Может, снег пройдет», - подумал он и посмотрел на небо. Безразличное солнце холодно взирало на Максима сквозь настывшую серую дымку. «Не похоже, - вздохнул он. – Ветра нет, мороз. Остается надеяться, что сюда люди не забредут. Место глухое». 

Надев лыжи, двинулся дальше. Следующие пять капканов были пусты и не тронуты. Максим, осмотрев их в бинокль, проехал мимо. Лыжня петляла по старому ельнику, объезжая частые выворотни и буреломы. Пару раз снежные фейерверки устраивали вспугнутые Максимом рябчики, прячущиеся в снег от мороза. В студенческую пору, в Вятских лесах, Максим в такой же короткий декабрьский день однажды выехал на наброды кормившихся на ягоднике глухарей. Один из петухов внезапно вырвался из-под снега рядом с лыжней и очень быстро, Максим даже ружье вскинуть не успел, скрылся среди деревьев. Зная о таких же повадках тетеревов, зарывающихся в снег целыми стаями, Максим решил проверить, может, и этот глухарь был не один.

Освободив валенки от лыж и пройдя по лесу туда-сюда, он вскоре, метрах в сорока, нашел еще одну цепочку крупных куриных следов. Медленно, осторожно ступая вдоль нее, метров через пятнадцать он заметил лунку в снегу, у которой следы заканчивались. Приготовившись к выстрелу, Максим, задыхаясь от азарта, двинулся к ней. Снежный взрыв от поднявшегося на крыло могучего краснобрового красавца прогремел буквально рядом. Отпустив глухаря метров на десять, на большее не хватило выдержки, Максим ударил «нолевкой». Первый «получок»: «Мимо!» С «чока»: «Есть!» Птица зарылась в глубокий снег и, несколько раз ударив крыльями, затихла. Еще один петух поднялся среди деревьев слева сзади метрах в пятидесяти, вне выстрела. Славная была охота! Вот только нести тяжелого глухаря до табора пришлось километров семь, все плечи рюкзак оттянул.

Воспоминания о тех бесшабашных годах, когда впереди была вечность, а рядом верные друзья, такие же, как и ты, фанаты охоты, подняли настроение, прибавили сил и надежд. Максим даже начал насвистывать песенку, не раз звучавшую на веселых студенческих застольях в первой общаге, ставшей настоящим домом для будущих охотоведов: «Я в тайге родился под сосною, в телогрейке с рыжей бородою. Меня в водку окунули, в три портянки завернули, нарекли меня охотоведом!»

Раскидала судьба однокашников по всему бывшему Союзу: от Беларуси до Приморья, от ненецкой тундры  до туркменской пустыни, от районного охотоведа в заштатном городишке, борющегося с Зеленым змием, с перспективой погибнуть в неравной схватке, до ведущего популярных телепрограмм об охоте, вещающих из столицы на всю страну. Некоторые, уехав, затерялись на бескрайних просторах США и Канады, а иные оставили этот несовершенный мир насовсем и, может быть, наблюдают теперь с усмешкой из заоблачных высот за потугами оставшихся ухватить за хвост синюю птицу удачи. Хорошо было бы съездить в Вятку на встречу выпускников, полюбоваться, во что превратились мечтатели-авантюристы за двадцать с лишним лет, прошедших после окончания охотфака. С некоторыми Максим поддерживал связь постоянно, сбывая через них добытую пушнину, которая в России, в отличие от родной Беларуси, еще пользовалась пусть и меньшим, но спросом, что давало возможность кормить семью. О других узнавал с чужих слов.

Идти по накатанной лыжне путика было нетяжело. Мороз, при остановках радушно раскрывавший свои объятья, на ходу не поспевал, неторопливо двигался следом, изредка постреливая стволами сосен и елей. Скатившись по некрутому склону, Максим оказался на берегу ручья, скрытого подо льдом. Здесь из-за перепада русла образовался небольшой водопадик, не желавший сдаваться зиме в ледяной плен, упрямо булькая быстрой, не замерзающей водой, брызги которой причудливыми ледяными наростами застыли на склонившихся под тяжестью снега ветвях близрастущих кустарников. В самом узком месте, между двумя ольховыми стволами, неделю назад Максим установил капкан на норку. Сняв лыжи, в которых не пробраться по лабиринту густых цепких ветвей и стволиков, он осторожно, чтобы не провалиться под лед, в валенках не повоюешь, подошел к журчащей воде. Капкана на месте не было. Пошарив рукой в ледяной воде, Максим с облегчением нащупал тросик поводка. Потянув за него и почувствовав сопротивление, обрадовался: «Что-то есть!» 

Это был крупный, темно-коричневый, с белыми пятнышками на нижней губе, горле и груди, самец американской норки. Дуги капкана обхватили его шею. По-видимому, зверек нырнул вниз, в бурлящий водопадик, и головой угодил в тарелочку капкана. Обжав с тушки  воду, Максим достал из вещмешка полиэтиленовый пакет, упаковал в него добычу, забросил мешок за плечи и, надев рукавицы, замахал руками, захлопал ими друг по дружке, по бокам, бедрам, чтобы отогреть уже ничего не чувствующие пальцы. В последнее время такие водные процедуры начали проявлять себя мучительным жжением кистей рук по ночам. Унять боль оказывалось все труднее. Иногда вся ночь превращалась в «допрос партизана». Жена и теща в один голос упрашивали бросить промысел и заняться чем-нибудь более спокойным. Только вот чем? Пару лет назад Максим с друзьями, объединив  финансы, открыли мельницу. Дело быстро пошло на лад, что почему-то не понравилось некоторым чиновникам. Проверки следовали одна за другой, за ними штрафные санкции. Появились сложности с доставкой сырья, пшеницы твердых сортов, которая в Беларуси не растет. В конечном итоге мельницу пришлось закрыть, вложенные деньги, довольно солидные, пропали. Хорошо еще, что не посадили, была и такая возможность.

Идти охотоведом в общество охотников или в лесхоз Максим не хотел. Живая работа там погрязла в бумажной писанине, которую он ненавидел. Скупал у охотников и добывал сам пушнину, часть выделывал, шил шапки, полушубки и продавал на рынке, а часть шкурок завозил в северные и приуральские области России, где зимние холода заставляли население кутаться в изделия из натурального меха. Одно время от тоски и безысходности запил «по-черному». Ко всему прочему, добавился конфликт с братом. Одолжил у Максима десять тысяч баксов под одно дело, пролетел, а долг отдавать не собирался. Вот уж действительно: «Хочешь найти врага - одолжи человеку денег!»

Спас от хандры и депрессии родившийся сын. Максим в нем души не чаял. Мечтал, как вместе будут ходить на охоту, как обучит его всем премудростям капканного промысла, тонкостям выделки шкур. Воспоминания о пятилетнем бутузе, рвавшимся «с папкой капканы проверять», согрели душу, лыжи пошли веселее. Еще два капкана оказались пусты. В следующем - снова сойка, на этот раз разорванная и съеденная лисицей. На снегу остались лежать лишь пожеванные крылья и разбросанные перья хвоста, а в дугах застыли голые скрюченные лапки. В прежние времена Максим обязательно бы занялся рыжей плутовкой. Двадцать лет назад за шкуру лисицы давали сумму месячного заработка районного охотоведа. Ярко-огненный воротник был мечтой большинства женщин, и за обещание исполнить эту мечту прекрасная половина человечества готова была на руках носить удачливого охотника. Лов лисицы капканом по сложности мог сравняться лишь с ловом волка, и  Максим не без основания считал его проявлением высшего мастерства траппера, как звали в Новом Свете охотника-капканщика. Это вам не глуповатая куница, почти не обращавшая никакого внимания на установленную железяку, или норка с бобром, которые не могли учуять ловушку, скрытую в воде.

Премудрости лисьего лова начинались на стадии приготовлений. Прежде всего, капканы необходимо было выварить в воде, с добавлением пахучих трав, чтобы уничтожить запахи, присущие деятельности человека. Брать их в руки после этого можно только в перчатках, также вываренных, и хранить вне жилья, на морозе, в вываренных мешках. Довольно непросто было найти лисью тропу для установки капкана, по которой зверь должен проходить не раз, и не просто проходить, а ступать в свои следы.

Выбрав такое место или создав его специально, выложив приваду и соорудив из наваленных стволов елок и сосен баррикады с проходами, в которых и устанавливал капкан, Максим подходил к нему сбоку, из-за какого-нибудь укрытия. Специальной легкой, маленькой фанерной лопаткой из-под следа выбирал снег, а верхний его слой подрезал до тонкости, которая обеспечивала проваливаемость от легчайшего нажима. Установив капкан под след, Максим накрывал его выдержанным на морозе листком тонкой белой бумаги, не позволявшим снегу прилипнуть к дугам и тарелочке капкана, а также, как утверждал друг Генка, поймавший не один десяток лисиц, не дававшим капкану издавать неслышный человеческому уху, но улавливаемый лисицей звук, возникавший от резонанса с пролетающим высоко в небе реактивным самолетом. Так ли это на самом деле, Максим не был уверен, но на всякий случай совет к исполнению принял. Отходя от места установки капкана, каждый отпечаток валенок засыпал снегом, взятым в отдалении, иногда метрах в пяти-семи, и тщательно маскировал. Набросав на разглаженный снег легчайшей снежной пыли, затем, размахивая лопаточкой, как веером, добивался абсолютного слияния маскируемой поверхности с нетронутой снежной целиной. Так же маскировал поводок капкана и потаск – обрубок бревна, не позволявший попавшему в капкан зверю скрыться далеко в лесу. Если же закрепить капкан намертво, привязав его к дереву, лисица могла отгрызть омертвевшую на морозе лапу и скрыться, что несколько раз и наблюдал Максим. Несмотря на тщательное соблюдение этих ухищрений, он иногда недоумевал, почему лисица, уверенно шедшая по своей тропе, вдруг останавливалась, не доходя до установленного капкана с метр,  резким прыжком отпрыгивала в сторону и уходила.  Зато как гордился собой Максим, когда удавалось перехитрить умнейшего зверя!

Снова шорох лыж и мерный скрип ремней креплений. Еще один пустой капкан - и, наконец, удача! В ловушку, установленную на поваленной ветром и зависшей на соседних деревьях ели, влезла куница. Среднего размера самочка, великолепного темно-коричневого, дымчатого окраса с ярким, желто-оранжевым пятном на грудке. «Красавица!» - обрадовано подумал Максим, бережно разглаживая густую, довольно длинную шерсть зверька, шикарный пушистый хвост. Из пятнадцати пойманных в этом сезоне куниц такого окраса была лишь одна.

Уложив трофей в вещмешок и снова насторожив капкан, Максим двинул дальше. Настроение улучшилось. На ходу он бросил взгляд  на небо. Солнце выполнило половину дневной работы и уже начало подумывать об отдыхе. Синие тени деревьев удлинились и понемногу сплетались между собой, сливаясь в мрачном вековом ельнике в набирающий силу сумрак. Тихо зимой в лесу. Словно звуки, подобно рекам, ручьям и болотам, сковало морозом до весны. Тихо и безжизненно. Все из-за птиц. Вернее, из-за их отсутствия. Звери и летом молчаливы, не стремятся показаться на глаза. Лес оживляют пернатые создания, маленькие, но полные оптимизма. Нервные, как все творческие личности, скандальные певчие дрозды, пытающиеся доказать, что они ничем не хуже соловьев, их меланхоличные минорные собратья: черные дрозды, задорные заложники одной жизнерадостной трели зяблики, незамысловатые в репертуаре пеночки, скромные негромкие славки с песней, подобной журчанию ручейка, - закончив летние гастроли, нежились в далеких теплых странах. Из оставшихся в зимнем лесу представителей певчего царства самыми «талантливыми» можно назвать воронов, пара которых, словно избавившись от нежелательных, язвительных свидетелей, оживленно переговаривалась в холодном небе, выписывая замысловатые пируэты.

Стайка гаичек и поползней, тихонечко «цыкая», перепархивала с одного обследованного в поисках съестного ствола дерева на другой. Рядом с лыжней обстукивал засохшую елку дятел. «Эй, стукач!» - шутливо позвал его  Максим. Дятел замолк и спрятался за ствол дерева. До избы, из которой Максим выехал утром, осталось километра три. Еще два недобычливых капкана - и лыжня вывела его к скрытому снегом, замерзшему широкому плесу, образовавшемуся благодаря бобрам, построившим на ручье каскад плотин, одна из которых была в высоту около двух метров. Вода с глуховатым шумом падала вниз, переливаясь по центру этого поразительного сооружения, созданного без всяких инструментов и механизмов зверьками, имевшими в своем распоряжении лишь острые зубы-резцы, сильные лапы и удивительные способности. Основу плотины слагали толстые обрубки деревьев, загнанные вертикально в землю, переплетенные более тонкими сучьями, скрепленными грязью. Толщина ее в основании составляла около полутора метров. Разрушить подобную махину можно было только мощным экскаватором.

Максим установил капкан, семерку с двумя большими, но отпущенными, чтобы не лопались на морозе, пружинами, в месте падения воды. В начале сезона у него было пять лицензий на бобра. Знакомый местный егерь, не имевший из-за охот на копытных времени на добычу этого зверя и получавший за это выговора от начальства, с радостью отдал бумаги Максиму. «Смотри только, - предупредил он. – Если инспектора встретятся, скажешь, что я рядом, отошел ненадолго. Хотя какие в нашей глуши инспектора?!»

Четырех бобров Максим поймал еще по осени на вылазах, ближе к деревне. Два из них, согласно действовавшему в бывшем Советском Союзе стандарту, подходили под категорию «особо крупных А», но цвета были рыжего, блекловатого, не пользовавшегося особым спросом. Третий – «крупный», иссиня-черный, глаз не отвести. Четвертым оказался сеголеток, серовато-коричневатого окраса. Такие хорошо выделывались, и из них получались отличные мужские шапки-обманки. Рано ударившие морозы затруднили лов последнего. Лопались пружины капканов. Один украли какие-то сволочи, сняли на ручье вместе с попавшимся бобром. Максим опоздал с проверкой на один день: пришлось срочно съездить в город, теще плохо стало. Когда вернулся, нашел лишь груду припорошенных снегом, замерзших кишок: выпотрошили ворюги зверя тут же, на берегу.

На плесе, к которому сейчас съехал Максим, две недели назад бобр попал в капкан за переднюю лапу и открутил ее, после чего семья затаилась, не выходила из хатки. В прошлую проверку, несколько дней назад, Максим немного расширил проход для воды, чтобы начал падать уровень воды и бобры приплыли для ремонта плотины. Правила охоты нарушил, конечно. Трогать плотины запрещено. Да уж очень хотелось закончить сезон удачей.

Подъехав к месту установки капкана, Максим с радостью заметил отсутствие петли из тросика, которую специально выводил из воды для того, чтобы каждый раз не доставать капкан. Попавшийся зверь стремился вырваться и утягивал поводок в воду.  «Есть!» - учащенно застучало сердце. Нащупав у ствола ольхи, за которую был закреплен поводок капкана, туго натянутую струну троса, Максим потянул его на себя. Однако не тут-то было. Трос не поддался. Безуспешно подергав его еще несколько раз, Максим понял, что зверь запутался меж стволов деревьев, росших здесь до затопления леса водой после постройки плотины. «Придется прорубать лед, - расстроено вздохнул он. – Не бросать же добычу». 

Взглянув на небо, уже покинутое солнцем, прикинул расстояние до избы. «Километра полтора, может быть, чуть больше. До темноты должен успеть, - он снял вещмешок и достал топорик. - Еще два капкана у туши лося. Жаль, фонарик не взял. В темноте могу не найти, бурелом. Если так, завтра осмотрю». Еще раз проверив направление натянутого тросика и припомнив его длину - метра два-два с половиной, - Максим, сняв лыжи, определил приблизительно место, где должен был находиться зверь. Расчистив площадку от снега, он начал долбить лед топором. Тот оказался на удивление толстым и неподатливым. Топорик был легким, с нешироким лезвием, ветку или стволик срубить, гвоздь в дерево забить, и удар получался слабым, летели лишь ледяные крошки. Работа продвигалась медленно. Наконец, минут через пятнадцать и полметра льда из-под острия брызнула вода. Максим решил немного передохнуть. Из-за неудобной скрюченной позы и взятого темпа он вспотел, несмотря на мороз и скинутую телогрейку. Дрожащей от непривычной работы рукой Максим стянул с головы шапку, которая запарила впитавшимся потом, осмотрелся.

Начинало смеркаться. Рядом раздраженно «чекал» дятел, прилетевший на стук воображаемого соперника. Мороз крепчал, то тут, то там в его объятьях громко щелкали деревья. Следовало торопиться. Максим снова взялся за топор. Теперь необходимо было расширить лунку, определить, здесь ли бобр, и суметь вытащить его. Работа осложнилась выбрызгивающейся при ударе из лунки водой. Она попадала в лицо, заливала и студила руки, замерзала на топорище. В рукавицах долбить было очень неудобно, приходилось держать рукоять топора голой рукой. Вырубив окошко размером с шапку, Максим длинным стволиком сухой елки начал шерудить в воде, пытаясь отыскать тросик капкана. Вскоре его попытки увенчались успехом. Бобр оказался за стволом довольно толстой сухой ольхи, торчащей в полуметре от лунки. Улегшись на снег, Максим сунул руку в обжигающую воду и, нащупав поводок, потянул его с добычей к себе. Однако то ли бобр попался крупный, то ли нахлебался воды и раздулся, но в отверстие не проходил. Пришлось еще минут двадцать долбить топором, расширять лунку. Наконец, вымокнув снаружи от воды, изнутри от пота, ему удалось вытащить капкан с попавшим в него зверем на лед. Бобр действительно оказался крупным, черной расцветки, с широкой лопатой чешуйчатого хвоста. В стародавние времена находчивые монахи за такое покрытие хвоста, напоминавшее рыбную чешую, причисляли мясо бобра к «рыбьему» и скрашивали скудость своего стола во время частых постов блюдами из бобрятины. Максиму она тоже нравилась, нужно было только при приготовлении добавлять побольше специй, чтобы перебить своеобразный привкус.

Теперь следовало отцепить тросик и освободить капкан. Надев телогрейку, Максим вернулся к плотине и непослушными от мороза, ничего уже не чувствующими пальцами начал распутывать узел поводка, закрепленного за ствол дерева. Затянутый рвавшимся животным, тот не хотел  поддаваться. Сгустившиеся сумерки еще больше усложняли задачу. «Надо идти, - устало подумал Максим. – Заберу капкан завтра». Сплюнув от досады, он распрямился и… обледеневшие валенки соскользнули с плотины, и Максим рухнул в журчащую воду полутораметрового водопада. В падении разодрав руки и лицо о торчащие из грязи  плотины заостренные бобровыми резцами сучья, подвернув о какой-то толстый обрубок правую ногу до жгучей боли, от которой потемнело в глазах, проломив нетолстый лед, он оказался выше колен в воде. Валенки моментально намокли, и Максиму  показалось, что ноги  погрузились в кипяток. Перехватило дыхание, сердце замерло, будто не зная, остановиться совсем или еще поработать. Рванувшись, Максим ухватился за ствол березы и, подтянувшись к нему, тяжело выбрался из воды. Она шумными ручьями стекала с него, унося с собой тепло тела. Матерясь и проклиная злосчастного бобра, он стоял у дерева, переводя дух. Попробовал опереться на правую ногу и чуть не закричал от боли. Однако ступать на нее все-таки было можно, значит, перелома или вывиха нет. «Ушиб или растяжение, - подумал Максим. – Как-нибудь до дома докульгаю. Недалеко! Только надо быстрее выбираться отсюда».

Осторожно, стараясь меньше нагружать поврежденную ногу, он двинулся вдоль плотины к ее краю. Разодранные руки и лицо кровоточили и саднили. Однако тревожило другое. Мороз, словно обрадовавшись неожиданному подарку, стал ощупывать промокшие ноги, которые под его цепкими прикосновениями начали терять чувствительность. Максим на ходу упорно старался шевелить пальцами. Нужно было решать: или разжигать костер и отогреваться и сушиться здесь, или как можно быстрее двигать к дому. Взвесив оба варианта, Максим все-таки выбрал второй. Перспектива разжигания костра в темноте с боевыми ранениями  просто страшила его. Однако прежде чем идти дальше, следовало хотя бы выжать воду из одежды. Ватные штаны сверху заледенели и не хотели сгибаться в коленях. Попытка стянуть их оказалась бы наверняка безуспешной.

Решив не тратить на это силы, Максим, усевшись на ствол упавшего дерева, стянул по очереди тяжелые обледеневшие валенки. Перевернув их, он вылил на снег остатки мутной грязной воды. На удивление, ее оказалось немного. Все-таки валенки не резиновые сапоги, воду не держат, как впускают, так и выпускают. Шерстяные, вязанные тещей носки при выжимании пролились толстыми струями. Сунув их за пазуху, чтобы не задубели на морозе, он рукавицей, которую обнаружил в кармане телогрейки (вторую, видимо, потерял при падении), начал растирать онемевшие пальцы ног. Минуты через две появилась жгучая боль. Не одевая бесполезные на морозе, мокрые, тонкие хлопчатобумажные носки, Максим быстро натянул шерстяные, которые хоть немного греют, и мокрые. Затем сунул ноги в валенки и, припадая на ушибленную ногу, двинул к оставленным на льду вещам. «Бобра надо забрать с собой, - решил Максим. – Или украдет кто-нибудь, или воронье расклюет, шкуру попортит». 

Способность воронов находить себе добычу в лесу поражала Максима. Иногда лося или кабана добывали и разделывали уже в полной темноте. Тушу, решив оставить на ночь в лесу, засыпали снегом и прикрывали лапником. К всеобщему удивлению, приезжая к ней утром затемно, уже спугивали этих северных стервятников, которые с недовольством рассаживались по верхушкам ближайших деревьев и раздраженно переговаривались между собой. Как будто весь лес был под их постоянным видео- и аудионаблюдением.

С трудом разжав дуги капкана и освободив бобра, Максим накинул ему на голову петлю, забросил за плечи вещмешок, сунул валенки в крепления лыж и медленным шагом двинул к путику, таща добычу за собой. Выйдя на накатанную лыжню, он прибавил ходу. Идти оказалось не тяжело, однако неудобно. Веревка была коротковата, и туша цеплялась за задние концы лыж, сбивая ритм. Ног ниже колен Максим не чувствовал, и это беспокоило больше всего. Он напрягал последние силы, чтобы двигаться как можно быстрее. Наконец, впереди зачернел сруб избы. Пахнуло старым дымком. Сняв лыжи, Максим затащил бобра в дом, чтобы оттаял, шкура снимется завтра, и занялся ногами.

Стянув валенки и носки, он осмотрел ступни при свете керосиновой лампы. Белизна и полная нечувствительность к боли указывали на обморожение. Максим с трудом стащил ватники, которые упали на пол с громким ледяным стуком и двумя большими трубами громоздились у лавки. «Хороший цемент, - некстати пришла в голову фраза из известной комедии. – Не отмывается!»

Отыскав сухую шерстяную тряпку, он начал поочередно растирать ноги. Пальцы не двигались, кожа ничего не чувствовала. Минут через пять Максим отбросил тряпку и, не чувствуя ног, как на протезах, вышел в сени. Взяв с полки пыльный алюминиевый таз, вернулся в комнату, налил в него теплой, почти горячей воды из чугуна, стоявшего в еще хранившей утренний жар русской печи, и опустил туда ноги. Сев на лавку, он прислонился к стене. «Неужели отморозил по-настоящему? – крутилась в голове тревожная, да нет, не тревожная – ужасающая, парализующая мысль! – Телефона нет, до деревни пять километров, да и та без врача. Пока скорая из районной больницы приедет, если приедет… Ну, милые! Ну, оживайте!»

Он достал ноги из воды и начал по ним хлестать ладонями, тереть тряпкой, стучать ими об пол. Звук от ударов звучал так безжизненно, что Максиму по-настоящему стало страшно: «Гангрена! Ампутация! Стать безногим калекой в сорок лет! Господи, помоги!!! У меня же сын маленький! Господи!!!»

Подлив из кастрюли вскипевшей на керогазе воды в таз, Максим снова сунул ноги туда. Минуты через две где-то глубоко внутри, возле самых костей, родилась легкая, почти неощутимая, ласковая, такая желанная боль. Она понемногу росла, развивалась, набирала силы, распространялась все шире, запульсировала и, наконец, охватила все огромное пространство от коленных суставов до кончиков мизинцев. Кожа порозовела, покраснела, побагровела, набрала фиолетового. ОЖИЛА! Максим никогда не думал, что будет так ждать боли и радоваться ее приходу. «Да вы, батенька, мазохист!» – засмеялся он. Вытерев ЖИВЫЕ ноги сухой тряпкой, он натянул новые шерстяные носки, обулся в сухие валенки, благо их была не одна пара и, припадая на растянутую правую (вернулась и эта боль), занялся обычными вечерними делами: растопил печь, повесил сушиться мокрую одежду, разогрел сваренный утром наваристый супец, нарезал сала, хлеба, лука, налил в стакан прозрачной, чистой, как слеза, холодной хлебной самогонки. «Боже, спасибо, что не бросил!» - Максим поклонился и выпил.

Всю ночь ноги горели огнем. Тело бил озноб. Максим почти не спал и все подбрасывал в печь дрова. В комнате уже было не продохнуть от жары, а он все мерз. В минуты короткого горячечного бреда он снова падал в обжигающе холодную воду, страшно стучал по полу белыми, бесчувственными, протезными ногами. Просыпаясь в поту, он снова подкидывал поленья в огонь. Скрипя зубами от боли, радовался: «Живые! Болят!»

Прижимаясь к раскаленному кафелю печи, ему вспомнилось, как сосед по комнате в первой общаге после бурной встречи Нового года заснул, прислонившись задом к батарее центрального отопления. К всеобщей радости и смеху всего факультета,  на утро зад и спина незадачливого студента были покрыты полосами ожогов. Батареи той зимой, в сорокаградусный мороз, топили на совесть. К утру полегчало. Боль начала отпускать, и Максим задремал. Приснился ему Мишка, сын. Он махал руками и весело смеялся. Когда солнце из-за плеч окружавшего избу леса заглянуло в окошко, Максим встал, собрался, напился крепкого, почти чифир, черного чая и решил проверить оставшиеся вчера непроверенными два капкана на куницу, а заодно забрать неотвязанный бобровый. Съемку шкур с добытых зверей решил оставить на вторую половину дня, по возвращении. Кожа на ногах была багрового окраса, но не пузырилась. Для профилактики Максим смазал ее бобровым жиром. Болела, но терпимо, только правая, подвернутая нога. «Ничего, тут недалеко», - подумал Максим. Неторопливо собравшись, он вышел на улицу, надел лыжи и тронулся в лес.

«Тах!» - щелкнул выстрел  у него за спиной. Максим от неожиданности вздрогнул. «Тах!» - еще один. Он обернулся, не понимая, что происходит. «Тах-тах-тах!» - звуки выстрелов доносились сверху. Максим поднял голову и обомлел: над крышей его дома, не из трубы, подымался дымок, а стрелял шифер!

«Пожар?!!»

Он рванул к лестнице, лежавшей у торца дома. Выдрав ее из снега и приставив к стене у входа на чердак, быстро взобрался по ней, отогнул гвоздь, пристроенный вместо шпингалета, открыл дверь и перелез через порог. Огня не было. Толстый слой льняной костры, которой для утепления потолка был покрыт пол чердака, курился легким дымком и только у печной трубы немного почернел. Сгоряча Максим не почувствовал жара, исходящего оттуда и рванул внутрь… При такой температуре люди не живут. Шифер лопается и стреляет. Кислород, проникший через открытую дверь, породил бушующее пламя, в котором сгорел мой друг...

ФОТО: Андрея ШИМЧУКА